И снится мне что сердце мое не болит

Стихотворение, на мой взгляд, выражает внутренние переживания творческого человека, не зря оно посвящено другу, тоже поэту, критику Маковскому,основателю журнала «Апполон», в котором печатались стихотворения Гумилева, кто как ни друг может понять, что происходит в душе поэта, особенно, если он сам человек искусства. Можно поделить данное стихотворение на две части:первые три четверостишия, наполненные некоторым отчаянием человека творческого, осознающего свою ответственность как созидателя (…и если я волей себе покоряю людей…) перед миром, им противопоставлены последние два, в которых описана настолько умиротворяющая и атмосферная картинка, но ни чуть не менее философская.

Начальные строки создают настроение брошенного на произвол судьбы молодого юноши и наводят на мысли о Ницше и его «Бог умер». Ведь если бог умер, сам человек как бы становится на его место,и раз никого нет выше, несёт ответственность за все созданное, совершенное,существующее. А «покупатель» — земная жизнь, полная иронии и порой необъяснимых иногда абсурдных и независящих от тебя вещей, сводящих с ума, смотрит на тебя лукаво, не скрывая и не стесняясь, как на очередную свою игрушку. Человек живёт, неизбежно делая ошибки, преодолевая трудности, накапливая жизненный опыт, который со временем и становится горой по имени Вчера, но вряд ли кто-то из нас может быть полностью готов к тому неожиданному, что может случиться завтра, и мы все так же неминуемо ступаем в эту бездну, одновременно осознавая бренность бытия и неизбежность его завершения. Но есть и разница между человеком с сознанием посредственным, выбравшим, не важно по каким причинам, монотонное проживание жизни, условное «дом — работа — дом», приспособившимся к обстоятельствам, обычаям, и человеком творческим, даже не обязательно только поэтом, пусть художником или даже хореографом, любым творцом, человеком, по естеству своему не способным воспринимать мир заурядно(и если я ведаю тайны…). Человек творческий всегда философствует, ум его всегда любопытен и к новому и к вечному, чувства обострены, оттого он иной раз кажется чудаком, на пустом месте выдумавшим себе то радость, то страдание. И вот эта чуткость, гибкость ума и неординарность восприятия окружающего мира делают его гору Вчера невероятных размеров утесом, а бездну Завтра самой неизведанной черной дырой. И пока одно не провалилось навсегда в другое, Гумилев, возможно задаёт себе вопросы достаточно предсказуемые для творческой души и в то же время не имеющие ответа: Что я привнес в этот мир? Написал ли я что-то действительно стоящее, напишу ли ещё? Смогу ли превзойти себя? Творец, создающий что-то в первый раз, начинает с пустого листа, от него изначально никто ничего не ждёт, в таком случае создавать намного легче, ведь однажды получив признание публики, удерживать его с каждым разом сложнее. Мне кажется, любого творца мучает страх провала. Вот она эта ответственность, всегда «держать марку», оправдывать ожидания.

В противовес земным терзаниями, сон оказывается своеобразным утешением для сердца поэта, картинкой застывшей в вечности. Здесь и прекрасная природа, роскошные цвета, умиротворяющая лирическая поэзия и скромный прекрасный слушатель, без посторонних мыслей и грез отдающий свое внимание благозвучному гению поэта.

Источник

Polar Art Club – клуб тех, кто считает себя прагматиком и художником одновременно. Тех, кто верит, что только личность обаполушарная, двухполюсная – сферична и объемна!

Администрация сайта Polar Art Club не несёт ответственности за содержание информации, которую размещают пользователи ресурса. Все авторские права на произведения принадлежат их законным правообладателям. Если вы считаете, что ваши права нарушаются на сайте, просьба сообщить нам об этом, с предоставлением документов, подтверждающих Ваше исключительное право на данные материалы.

← среда, Наталья Николенкова (1968 г.р.) “Ещё люблю чахоточные дни, ртуть октября, разлитую в природе,”

пятница, Гийом Аполлинер, (1880-1918) “Я не дал вылететь словам” →

11/06/15

И снится мне что сердце мое не болит

И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,

Оно — колокольчик фарфоровый в желтом Китае

На пагоде пестрой… висит и приветно звенит,

В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.

А тихая девушка в платье из красных шелков,

Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,

С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,

Внимательно слушая легкие, легкие звоны.

20 октября 1911 года

Все стихи автора Гумилев Николай

Оставить комментарий

Все комментарии(1)

Nekto
Я знаю, как трепетно относится к этим строкам Александр Саусь. Предполагаю, что причина этому –
…развернуть »
салонная песенка в исполнении Печального Пьеро https://www.youtube.com/watch?v=UozzwhTWHso , возможно, и последующая интерпретация БГ https://www.youtube.com/watch?v=19cqSZZFBkk&list=RD19cqSZZFBkk#t=5 .
И все же, и все же… Только “Я верил, я думал” в полной версии считаю гениальным стихотворением, наполненным глубочайшим и завершенным смыслом:
.
Сергею Маковскому
.
Я верил, я думал, и свет мне блеснул наконец;
Создав, навсегда уступил меня року Создатель;
Я продан! Я больше не Божий! Ушёл продавец,
И с явной насмешкой глядит на меня покупатель.
.
Летящей горою за мною несётся Вчера,
А Завтра меня впереди ожидает, как бездна,
Иду… но когда-нибудь в Бездну сорвётся Гора.
Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна.
.
И если я волей себе покоряю людей,
И если слетает ко мне по ночам вдохновенье,
И если я ведаю тайны — поэт, чародей,
Властитель вселенной — тем будет страшнее паденье.
.
И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
Оно — колокольчик фарфоровый в жёлтом Китае
На пагоде пёстрой… висит и приветно звенит,
В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.
.
А тихая девушка в платье из красных шелков,
Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,
С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,
Внимательно слушая лёгкие, лёгкие звоны.
Высокий рейтинг! Оцените: 4
11/06/15 в 22:41

Публикации Polar Art Club за Июнь 2015

Источник

Константинополь

Еще близ порта орали хором

Матросы, требуя вина,

А над Стамбулом и над Босфором

Сверкнула полная луна.

Сегодня ночью на дно залива

Швырнут неверную жену,

Жену, что слишком была красива

И походила на луну.

Она любила свои мечтанья,

Беседку в чаще камыша,

Старух гадальщиц, и их гаданья,

И все, что не любил паша.

Отец печален, но понимает

И шепчет мужу: «что ж, пора?»

Но глаз упрямых не поднимает,

Мечтает младшая сестра:

— Так много, много в глухих заливах

Лежит любовников других,

Сплетенных, томных и молчаливых…

Какое счастье быть средь них!

Современность

Я закрыл Илиаду и сел у окна,

На губа трепетало последнее слово,

Что-то ярко светило — фонарь иль луна,

И медлительно двигалась тень часового.

Я так часто бросал испытующий взор

И так много встречал отвечающих взоров,

Одиссеев во мгле пароходных контор,

Агамемнонов между трактирных маркеров.

Так, в далекой Сибири, где плачет пурга,

Застывают в серебряных льдах мастодонты,

Их глухая тоска там колышет снега,

Красной кровью — ведь их — зажжены горизонты.

Я печален от книги, томлюсь от луны,

Может быть, мне совсем и не надо героя,

Вот идут по аллее, так странно нежны,

Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.

Сонет

Я верно болен: на сердце туман,

Мне скучно все, и люди, и рассказы,

Мне снятся королевские алмазы

И весь в крови широкий ятаган.

Мне чудится (и это не обман),

Мой предок был татарин косоглазый,

Свирепый гунн… я веяньем заразы,

Через века дошедшей, обуян.

Молчу, томлюсь, и отступают стены —

Вот океан весь в клочьях белой пены,

Закатным солнцем залитый гранит,

И город с голубыми куполами,

С цветущими жасминными садами,

Мы дрались там… Ах, да! я был убит.

Однажды вечером

В узких вазах томленье умирающих лилий.

Запад был меднокрасный. Вечер был голубой.

О Леконте де Лиле мы с тобой говорили,

О холодном поэте мы грустили с тобой.

Мы не раз открывали шелковистые томы

И читали спокойно и шептали: не тот!

Но тогда нам сверкнули все слова, все истомы,

Как кочевницы звезды, что восходят раз в год.

Так певучи и странны, в наших душах воскресли

Рифмы древнего солнца, мир нежданно-большой,

И сквозь сумрак вечерний запрокинутый в кресле

Резкий профиль креола с лебединой душой.

Она

Я знаю женщину: молчанье,

Усталость горькая от слов,

Живет в таинственном мерцаньи

Ее расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадно

Лишь медной музыке стиха,

Пред жизнью дольней и отрадной

Высокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,

Так странно плавен шаг ее,

Назвать нельзя ее красивой,

Но в ней все счастие мое.

Когда я жажду своеволий

И смел, и горд — я к ней иду

Учиться мудрой сладкой боли

В ее истоме и бреду.

Она светла в часы томлений

И держит молнии в руке,

И четки сны ее, как тени

На райском огненном песке.

Жизнь

С тусклым взором, с мертвым сердцем в море броситься со скалы,

В час, когда, как знамя, в небе дымно-розовая заря,

Иль в темнице стать свободным, как свободны одни орлы,

Иль найти покой нежданный в дымной хижине дикаря!

Да, я понял. Символ жизни — не поэт, что творит слова,

И не воине твердым сердцем, не работник, ведущий плуг,

— С иронической усмешкой царь-ребенок на шкуре льва,

Забывающий игрушки между белых усталых рук.

Я верил, я думал

Я верил, я думал, и свет мне блеснул наконец;

Создав, навсегда уступил меня року Создатель;

Я продан! Я больше не Божий! Ушел продавец,

И с явной насмешкой глядит на меня покупатель.

Летящей горою за мною несется Вчера,

А Завтра меня впереди ожидает, как бездна,

Иду… но когда-нибудь в Бездну сорвется Гора.

Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна.

И если я волей себе покоряю людей,

И если слетает ко мне по ночам вдохновенье,

И если я ведаю тайны — поэт, чародей,

Властитель вселенной — тем будет страшнее паденье.

И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,

Оно — колокольчик фарфоровый в желтом Китае

На пагоде пестрой… висит и приветно звенит,

В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.

А тихая девушка в платье из красных шелков,

Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,

С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,

Внимательно слушая легкие, легкие звоны.

Источник

Татьяне Хомутовой с уважением и теплом…

«Её девять этажей поднимались вверх на 80 метров. Стены были выложены белыми фарфоровыми плитками. Плитки у окон и дверей были желтые и зеленые. На них извивались выпуклые драконы. На острых выступах башни висели фарфоровые колокольчики. Их было восемьдесят штук. Они нежно звенели от дуновения ветра.»

И снится мне что сердце мое не болит

В детстве у меня была книга художницы Елены Данько «Китайский секрет», старая, потрепанная, вкуснопахнущая и очень мною любимая. История фарфора была рассказана в ней так увлекательно и ярко, что я до сих пор помню описания старого Китая, огромных фарфоровых фабрик и бедолаг-феодалов, пытавшихся избежать отравления с помощью фарфоровых же кубков для питья.

«Голубой, как небо после дождя, блестящий, как зеркало, тонкий, как бумага, звонкий, как гонг, гладкий и сияющий, как озеро в солнечный день» — это фарфор, таинственный, загадочный, очаровавший европейцев, впервые увидевших его в начале 16-го века.

Он был изобретен в Китае в седьмом веке. Китайские мастера создавали из него посуду, скульптуры, фонари, садовые скамейки, павильоны, башни… В городе Нанкине была выстроена 9-этажная фарфоровая башня высотой в 80 метров, по углам каждого этажа которой висели фарфоровые колокольчики, мелодично звеневшие от дуновения слабого ветерка. Тонкий изысканный фарфор ценился на вес золота. Его так и называли — белое золото Китая.

Технология изготовления была объявлена государственной тайной: человека, открывшего секрет и рецептуру фарфоровой массы, глазури или красок для росписи, ждала немедленная смертная казнь. В городе Цзиньдэчжэнь — центре по производству фарфоровой посуды — днем и ночью ходили отряды стражников, выискивая иностранных шпионов, охотящихся за секретом китайского фарфора.

Более 10 веков Китай оставался единственной державой, владеющей уникальной тайной фарфора. Единственное, что смогли узнать заморские лазутчики — странное слово «каолин» («высокий холм»). И звенели на ветру нежные фарфоровые колокольчики, охраняя великую тайну белого китайского золота…

В юности о китайских колокольчиках напомнил Николай Гумилев. Это на его стихи неподражаемый Вертинский написал Китайскую акварель — один из самых стильных своих романсов. Как вовремя он пришел тогда, этот завораживающий романс, как хорошо вписался в гиблую атмосферу распадающейся советской действительности.

Его хорошо было слушать в дымной какой-нибудь комнате, облачившись в платье из красных шелков, с поджатыми в соответствии с сюжетом ножками, с одурманенной нагретым в духовке портвейном головушкой, отвергая и мысли, и сны, и вообще все, что творилось вокруг… новый декаданс… упадничество… молодой нигилизм… проклятая страна… тираны мира, трепещите! И так хотелось покрепче закрыть глаза и проснуться уже в древнем Китае посреди феодалов с фарфоровыми кубками…

Недаром сам БГ полупел-полушептал отравную эту Китайскую акварель на своих, еще полулегальных концертах! И колокольчики призывно звенели…

Время все изменило. Как-то в очередной раз перечитывая Гумилева, я неожиданно для себя обнаружила другой стих на месте привычной Китайской акварели. Он даже назывался иначе — «Я верил, я думал…» И «тихая девушка в платье из красных шелков» занимала там отнюдь не самое значительное место, и ее поджатые ножки нафиг никому не были нужны, автора волновали иные вещи. Где была раньше моя непутевая голова? Очевидно, она слушала легкие, легкие звоны… Динь-динь-динь… динь-динь-динь… колокольчик звенит… впрочем, это уже из другой оперы…

Вчера и Завтра, Рок и Бездна, Время и Пространство… Гумилев пытается найти между ними связь, обнаружить ту главную ниточку, благодаря которой все приобретет значение, наполнится смыслом, станет целостным. И понимает, как тонка эта нить, как хрупко и непрочно все, что остается после нас на свете… «Я знаю, я знаю дорога моя бесполезна…»

«И вот мне приснилось, что сердце мое не болит…» Сердце наше — это и в самом деле хрупкий фарфоровый колокольчик, способный отзываться на чужую боль таким щемящим трепетным звоном, что ответная боль, уже своя собственная, затихает от этого звона, прячется до времени, чтобы потом возвращаться снова и снова… Не каждому дано услышать чужую боль и отозваться своей, провести теплой ладошкой по голове ничейного ребенка, поделиться частичкой любви и света, чтобы потом носить эту боль внутри, зная, что она уйдет только во сне… И не каждый становится творцом своей собственной Вселенной, наполняя ее любовью, добром и теплом. Чародейством такого рода тоже не все одарены.

Таня, пусть твои силы не убывают, пусть продолжает звенеть колокольчик… долго… больно… легко… Сердечная боль — это тоже золото высочайшей пробы.

Источник