Если сердце в нас есть отчего же ему не болеть

Автор: Итигацу Юки

Строчки льются сквозь время,

Заполняя мой сон,
И уносят то бремя,

Что тянуло в поклон.

Если сердце в нас есть, отчего же ему не болеть?

* * *

Если смерть не судьба, отчего же не спеть для нее?

Искры костра плясали возле самых кончиков пальцев, любовно целуя их и лаская. Он смотрел на свои бледные и ухоженные руки, тихо удивляясь себе и всему, что связывало его с прошлой жизнью.

— Я действительно жив и буду жить вечно? – вопрос в никуда. Вопрос костру и самому себе. А тому, кто превратил его месяц назад в вампира, его уже не задашь. Да и не ответил бы он, лишь посмеялся бы над новичком.

— Утри слёзы свои кровавые, акара… — за весельем, царившим совсем рядом, за шумом табора и их печен и танцев, Лу не услышал, погрузившись в свои невеселые мысли, шагов старой цыганки. – Утри, иначе заметит Барон, и ты не доживешь до рассвета… — она пристально смотрела на него, прожигая, казалось, угольями черных глаз самое душу. – Уходи на рассвете. Я благодарна тебе за спасение наших детей от твоего хозяина, но более, чем на ночь, ты здесь не останешься.

Лу лишь кивнул ей, взяв платок из руки, покрытой морщинами и старческими пятнами, своими тонкими и гладкими, никогда уже не постареющими пальцами.

— А пока, просто пой с нами, раз уж смерть – не твоя судьба.

* * *

Лепестком по губам целовала нас нежная плеть…

Если и есть на свете тот, кого я люблю – это мой хозяин. Еще месяц назад я ненавидел его всем сердцем, сам сгорал от этой всепоглощающей жгучей искры в сердце. Но стоило ли оно того?..

Не правду говорят, что ненависть – чувство разрушающее. Нет… Ненависть – это, порой, фундамент будущего, которое еще совсем недавно казалось пеплом. Будущего, лучшим вариантом которого еще совсем недавно казалась смерть. Будущего, которого не было.

И то, что я не вижу, не означает, что я не вижу, не означает, что я не понимал этих «перспектив». Потеря зрения для того, кто живет глазами – худшее из мучений. Слепой художник – жалкое зрелище, скажу я вам. Бессилие перед собственным внутренним миром, который ты даже перенести на холст не в состоянии, ужасно. Кошмар тьмы и отсутствия красок. И даже просто свет, иногда разбавляющий темноту слепоты до затхло серого тумана, становится счастьем…

Мир взорвался сотнями и тысячами красок, цветов и оттенков, когда я случайно наткнулся на него. Оттенки прикосновений и чувственных касаний. Мягкой, обманчиво нежной упругостью мышц можно «любоваться» часами, проводя пальцами по его телу. Нет! Сутками! Он научил меня различать бледно розовый смущенный румянец на щеках от багрово-алых полос на коже, которые оставляет на память плеть. И я уже прекрасно знаю на вкус разницу между прозрачностью слез и влажностью соленого пота…

Не стоит судить шаблонами знаний привычных нам когда-то – они ничего не стоят, когда перед тобой раскрываются совсем иные миры, и ты получаешь взамен утерянного то, о чем и мечтать не мог.

* * *

Это имя твоё и всего лишь моё остриё…

— Чжан… просто верни мне то, что забрал у меня. Верни, пожалуйста…

— Как могу я, Ван-сяньшен? Ведь моё лезвие повинуется лишь Вашей руке. Лишь по её воле я забираю ци того, кто Вам мешает…

Печально поблёскивала сталь, отражая такую тоску хозяина, от которой хотелось пополам треснуть. Никогда еще меч-дзян, прослуживший своему сяньшену с самого рождения последнего, не думал, что захочет умереть вместе с ним.

— Не стоит… не надо… Я просто останусь с Вами, сяньшен.

Белые хлопья снега мягко целовали , тут же тая, бледные щёки погибшего воина и горячий клинок его меча, всё ещё нагревавшийся от крови сердца хозяина. И тишина вокруг оплакивала обоих – их теперь не вернуть.

* * *

Если сердце запуталось в снах,

Проводам отдавая кристаллы огня…

Тук-тук?
Тук-тук…
Тук-тук-тук…
Тук-тук-тук!

Если бы она не знала, что это сон, то это было бы реальностью. А так… Это же явно сон, если так просто было достать свое же сердце у своего же отражения, а потом слушать его биение, приложив к уху, наслаждаться шумом «волн» пульса, будто слушаешь «прилив» внутри большой раковины.

И зеркало-то смешное какое! Будто Вода течет вместо него сплошным отражающим твою сущность потоком.

Катерина улыбнулась себе, ещё раз прислушалась к разговору своего сердца и… сжала его в пальцах, играя, как с игрушкой. Тут же дика, ранее не испытанная боль подкосила колени, и она упала на пол, наблюдая в «зеркале» за тем, как её сердце вынимает из её же груди девушка, которая вечером подошла к ней на танцах и позже предложила проводить ее до дома.

«Почему я не помню, как пришла домой?.. Как легла спать?..»

Катерина попыталась, как раньше пройти сквозь зеркало, как сквозь воду, но пальцы наткнулись на холодную и равнодушную поверхность обычного зеркала, оставив на ней алые разводы крови.

А по ту сторону «Зеркала души» маньяк уже пила из сердца её Жизнь, обрекая на вечное наблюдение. Не такое уж и вечное – поверхность «зеркала» начала мутнеть, становилась все менее прозрачной, пока вовсе не слилась с каменной стеной в единое целое.

Это и есть смерть?

* * *

Если всё уходящее прах,

Так зачем же еще пять минут для меня?

Он слушал его исповедь терпеливо. Просто внимая словам, кивая и тихо, незаметно вздыхая – это тоже его работа. Ведь на первичном приёме пациенты тоже в своём роде «исповедуются», рассказывая, как заболели, как протекал их недуг, почему так долго не приходили…

Но тут пришлось слушать другое. Священником он не был никогда, да и сам никогда не исповедовался. Может, и хорошо, что нет – он теперь понимал, сколько всего люди «выливают» на священнослужителей, когда каются в грехах.

Он дрожащими пальцами крутанул колесиком зажигалки, поймал пламя кончиком сигареты и поспешил втянуть в себя обжигающий дым, всё ещё слушая пациента, уже смертельно бледного. Тот будто спешил выстроить дом за час, потому что не успел этого сделать за всю свою жизнь. За час, оставшийся до смерти. Сигарету, которую он прикурил ранее для пациента, он осторожно вложил в его губы. Тот затянулся, тихо выдохнул и продолжил говорить. Он едва успел подхватить сигарету.

Начинала болеть голова – от рваного, дерганного и непоследовательного рассказа, от дыма сигарет, от тихого «поскуливания» монитора слежения за жизненно важными функциями организма пациента, от затянувшегося ночного бдения.

Утром он стоял у окна в ординаторской и смотрел, как по внутреннему дворику больницы санитары толкают каталку, покрытую целиком белой простынёй.

Голова прошла.

Строчки льются сквозь время,
Заполняя мой сон,
И уносят то бремя,
Что тянуло в поклон.

Если сердце в нас есть, отчего же ему не болеть?

Тихий, где-то далеко писк монитора слежения за пульсом, давлением и оксигенацией крови… Шорох больничного белья, пахнущего глажкой и совсем немного – хвойным дезинфектантом. Едва слышимые шаги медсестры в палате. Мерный стук капели за окном.
Привкус меди во рту, чуть раздражающий и отвлекающий от чего-то более существенного. Запах лекарств, смешивающийся с едва уловимым ароматом нарциссов – его любимых цветов, стоящих на тумбочке возле кровати. И тончайший шлейф парфюма, только что вышедшего из палаты доктора. Тепло падающих на кровать сквозь жалюзи солнечных лучей нагревает простыни, и те пахнут едва ли не приятнее, чем духи медсестры. Тепло пальцев сиделки, поправляющей простынь и мимолетно касающейся ими тела пациента. Прохлада иглы в вене и раствора, который через нее попадает в кровь.
И боль…
Боль, которой не было давно. Но это тянущее чувство заставляет периодически сжимать простыни слабыми пальцами, радует настолько, что слёзы пробивают себе дорожки на висках, расходясь влажными пятнами на хлопке наволочки.
– Спасибо за боль, Януш… спасибо…

Медсестра удивлённо обернулась на шёпот и тут же бросилась к телефону вызова врача.
– Вторая ПИТ, пациент после трансплантации сердца очнулся. Показатели в норме. Но… кажется, он бредит.
Она повесила трубку и в ожидании дежурного реаниматолога заглянула в историю болезни, чтобы записать данные мониторов.
– А может, и нет…
Реципиент Януш Саровски
Донор Каин Саровски
Трансплантант сердце
Дата 23.09.10.

* * *

Если смерть не судьба, отчего же не спеть для нее?

Искры костра плясали возле самых кончиков пальцев, любовно целуя их и лаская. Он смотрел на свои бледные и ухоженные руки, тихо удивляясь себе и всему, что связывало его с прошлой жизнью.
— Я действительно жив и буду жить вечно? – вопрос в никуда. Вопрос костру и самому себе. А тому, кто превратил его месяц назад в вампира, его уже не задашь. Да и не ответил бы он, лишь посмеялся бы над новичком.
— Утри слёзы свои кровавые, акара… — за весельем, царившим совсем рядом, за шумом табора и их песен и танцев, Лу не услышал, погрузившись в свои невеселые мысли, шагов старой цыганки. – Утри, иначе заметит Барон, и ты не доживешь до рассвета… — она пристально смотрела на него, прожигая, казалось, угольями черных глаз самое душу. – Уходи, как заалеет край неба. Я благодарна тебе за спасение наших детей от твоего хозяина, но более, чем на ночь, ты здесь не останешься.
Лу лишь кивнул ей, взяв платок из руки, покрытой морщинами и старческими пятнами, своими тонкими и гладкими, никогда уже не постареющими пальцами.
— А пока, просто пой с нами, раз уж смерть – не твоя судьба.

* * *

Лепестком по губам целовала нас нежная плеть…

Если и есть на свете тот, кого я люблю – это мой хозяин. Еще месяц назад я ненавидел его всем сердцем, сам сгорал от этой всепоглощающей жгучей искры в сердце. Но стоило ли оно того?..
Неправду говорят, что ненависть – чувство разрушающее. Нет. Ненависть – это, порой, фундамент будущего, которое еще совсем недавно казалось пеплом. Будущего, лучшим вариантом которого еще совсем недавно казалась смерть. Будущего, которого не было.
И то, что я не вижу, не означает, что я не смотрю, не означает, что я не понимал этих «перспектив». Потеря зрения для того, кто живет глазами – худшее из мучений. Слепой художник – жалкое зрелище, скажу я вам. Бессилие перед собственным внутренним миром, который ты даже перенести на холст не в состоянии, ужасно. Кошмар тьмы и отсутствия красок. И даже просто свет, иногда разбавляющий темноту слепоты до затхло серого тумана, становится счастьем…
Мир взорвался сотнями и тысячами красок, цветов и оттенков, когда я случайно наткнулся на него. Оттенки прикосновений и чувственных касаний. Мягкой, обманчиво нежной упругостью мышц можно «любоваться» часами, проводя пальцами по его телу. Нет! Сутками! Он научил меня различать бледно-розовый смущенный румянец на щеках от багрово-алых полос на коже, которые оставляет на память плеть. И я уже прекрасно знаю на вкус разницу между прозрачностью слез и влажностью соленого пота…
Не стоит судить шаблонами знаний привычных нам когда-то – они ничего не стоят, когда перед тобой раскрываются совсем иные миры и возможности, и ты получаешь взамен утерянного то, о чем и мечтать не мог.

* * *

Это имя твоё и всего лишь моё остриё…

— Чжан… просто верни мне то, что забрал у меня. Верни, пожалуйста…
— Как могу я, Ван-сяньшень? Ведь моё лезвие повинуется лишь Вашей руке. Лишь по её воле я забираю ци того, кто Вам мешает…
Печально поблёскивала сталь, отражая такую тоску хозяина, от которой хотелось пополам треснуть. Никогда еще меч-дзян, прослуживший своему сяньшеню с самого рождения последнего, не думал, что захочет умереть вместе с ним.
— Не стоит… не надо… Я просто останусь с Вами, сяньшен.
Белые хлопья снега мягко целовали, тут же тая, бледные щёки погибшего воина и горячий клинок его меча, всё ещё нагревавшийся от крови сердца хозяина. И тишина вокруг оплакивала обоих – их теперь не вернуть.

* * *

Если сердце запуталось в снах,
Проводам отдавая кристаллы огня…

Тук-тук?
Тук-тук…
Тук-тук-тук…
Тук-тук-тук!
Если бы она не знала, что это сон, то это было бы реальностью. А так… Это же явно сон, если так просто было достать свое же сердце у своего же отражения, а потом слушать его биение, приложив к уху, наслаждаться шумом «волн» пульса, будто слушаешь «прилив» внутри большой раковины.
И зеркало-то смешное какое! Будто вода течет вместо него сплошным отражающим твою сущность потоком.
Катрин улыбнулась себе, ещё раз прислушалась к разговору своего сердца и… сжала его в пальцах, играя, как с игрушкой. Тут же дикая, ранее не испытанная боль подкосила колени, и она упала на пол, наблюдая в «зеркале» за тем, как её сердце вынимает из её же груди девушка, которая вечером подошла к ней на танцах и позже предложила проводить ее до дома.
«Почему я не помню, как пришла домой?.. Как легла спать?..»
Катрин попыталась, как раньше пройти сквозь отражающее стекло, как сквозь воду, но пальцы наткнулись на холодную и равнодушную поверхность обычного зеркала, оставив на ней алые разводы крови.
А по ту сторону «Зеркала души» случайная знакомая уже пила из сердца её жизнь, обрекая на вечное наблюдение. Не такое уж и вечное – поверхность «зеркала» начала мутнеть, становясь все менее прозрачной, пока вовсе не слилась с каменной стеной в единое целое.
Это и есть смерть?

* * *

Если всё уходящее прах,
Так зачем же еще пять минут для меня?

Он слушал его исповедь терпеливо. Просто внимая словам, кивая и тихо, незаметно вздыхая – это тоже его работа. Ведь на первичном приёме пациенты тоже в своём роде «исповедуются», рассказывая, как заболели, как протекал их недуг, почему так долго не приходили…
Но тут пришлось слушать другое. Священником он не был никогда, да и сам никогда не исповедовался. Может, и хорошо, что нет – он теперь понимал, сколько всего люди «выливают» на священнослужителей, когда каются в грехах.
Он дрожащими пальцами крутанул колесиком зажигалки, поймал пламя кончиком сигареты и поспешил втянуть в себя обжигающий дым, всё ещё слушая пациента, уже смертельно бледного. Тот будто спешил выстроить дом за час, потому что не успел этого сделать за всю свою жизнь. За час, оставшийся до смерти. Сигарету, которую он прикурил ранее для пациента, он осторожно вложил в его губы. Тот затянулся, тихо выдохнул и продолжил говорить. Он едва успел подхватить сигарету.
Начинала болеть голова – от рваного, дерганного и непоследовательного рассказа, от дыма сигарет, от тихого «поскуливания» монитора слежения за жизненно важными функциями организма пациента, от затянувшегося ночного бдения.
Утром он стоял у окна в ординаторской и смотрел, как по внутреннему дворику больницы санитары толкают каталку, покрытую целиком белой простынёй.
Голова прошла.